русско-еврейская литература
РУ́ССКО-ЕВРЕ́ЙСКАЯ ЛИТЕРАТУ́РА, художественное и публицистическое творчество на русском языке писателей-евреев, отражавших еврейскую жизнь с позиции самоидентификации со своим народом. Русско-еврейская литература — одна из составных частей еврейской словесности нового времени (начиная с эпохи Хаскалы) как на собственно еврейских языках и диалектах, так и на языках окружающего большинства. Принадлежность литератора к русско-еврейской литературе (как и к другим подобным литературам — немецко-еврейской, американо-еврейской и т. д.) определяется следующими признаками.
1. Свободный выбор своей национально-культурной принадлежности, ведущий к национальному самосознанию.
2. Укорененность в еврейской цивилизации, органическая связь с ней и как следствие — естественное обращение к еврейской тематике. При этом, каким бы ни было отношение писателя к материалу, его взгляд — это всегда взгляд изнутри, что и составляет основное отличие еврейского писателя от нееврейского (вне зависимости от его этнического происхождения), обращающегося к еврейскому сюжету.
3. Социальная репрезентативность, то есть способность писателя быть голосом общины в целом или существенной ее части. Писатели и публицисты, порвавшие с национальной общностью (будь то в религиозно-обрядном или национально-культурном отношении; см. Отступничество) и не выражавшие солидарности с нею, не принадлежат к русско-еврейской литературе, даже если их творчество было посвящено еврейской тематике (например, публицистика Я. Брафмана, драматургия и проза С. Литвина-Эфрона /1849–1925/ и т. п., бывшие по сути откровенным доносительством /см. Доносчики/ на еврейство).
4. Двойная принадлежность к русской и еврейской цивилизациям (этот признак характерен для 20 в.), означающая, среди прочего, что творчество писателя в равной степени принадлежит двум народам.
В силу особенностей развития Хаскалы в России «эмбриональный» период русско-еврейской литературы растянулся более чем на полстолетия. Первая печатная книга, которую можно отнести к русско-еврейской литературе, — «Вопль дщери Иудейской» (СПб., 1803) И. Л. Неваховича — включала три риторических произведения, часть из которых была написана на русском языке, другая была авторским переводом с иврита, как и его неопубликованная ода на восшествие на престол императора Александра I (март 1801 г.). Невахович впервые на русском языке изложил набор типичных для маскилим стереотипов, но ему недоставало как дарования, так и знания русского языка, а главное, у него не было и не могло быть еврейского читателя. Не был литературно одарен и второй по времени русско-еврейский литератор Леон Мандельштам, чей ученический сборник «Стихотворения» (М., 1840) также в основном был первоначально написан на иврите, а затем переведен автором на русский язык. Мандельштам сыграл значительную роль в истории просветительства российского еврейства, ему принадлежит не только первый из выполненных евреями переводов Пятикнижия на русский язык («Тора, то есть Закон, или Пятикнижие Моисеево», Берлин, 1862), но и первый перевод А. Пушкина на иврит (1847). Историко-культурный, а не собственно литературный интерес представляют «Мысли Израильтянина. В 2 частях. Сочинение Еврея Абрама Соломонова» (Вильно, 1846). А. Соломонов (1778, Минск, – ?) был убежденный маскил и занимался переводами с иврита на русский и польский. В духе Хаскалы составлено и его сочинение, обращенное к евреям (в отличие от «Вопля дщери Иудейской», обращенного к русскому просвещенному читателю) и убеждающее их, что ни Талмуд, ни раввинистическая литература не запрещают знакомства с языком окружающего большинства и последними достижениями цивилизации.
Эта зарождавшаяся литература (как частично и последующее творчество русско-еврейских писателей) не была свободна от апологетичности и самоцензуры. Ш. Черниховский писал в статье «Русско-еврейская художественная литература»: «Посвящая свои произведения своему народу, еврей-писатель не забывал, что его читатель находится не только в этой среде, но также и в окружающем обществе, и поэтому он взвешивал каждое свое слово из боязни, чтобы его не поняли превратно, нередко он увлекался апологетическим пылом...» («Еврейская энциклопедия», в 16-ти томах, СПб., т. 13, кол. 641).
Подлинным основоположником русско-еврейской литературы стал О. Рабинович, первые публикации которого на русском языке (переводы, публицистика, проза) относятся к концу 1840-х гг. Рабинович принадлежал ко второму поколению российских маскилим, ориентировавшемуся не на родину Хаскалы — Германию, а на Россию; главным языком культуры для этого поколения был уже не немецкий, а русский. Созданное в 1860 г. Рабиновичем совместно с литератором и общественным деятелем И. Тарнополем (1810–1900) первое еврейское периодическое издание на русском языке, еженедельник «Рассвет», могло опереться на свою читающую публику — пока еще малочисленную русско-еврейскую интеллигенцию. Творчество Рабиновича не только отражало его собственное развитие, но и предвосхищало тот путь, который предстояло пройти литературе российского еврейства (не только на русском языке, но и на идиш и иврите): от убежденного ассимиляторства и русификаторства к сомнениям в разумности и плодотворности безоговорочного российского патриотизма и безответной страсти к сближению с «коренным населением»; от непримиримо враждебного отношения к «жаргону» (язык идиш) к опытам литературной фиксации фольклорного материала (песен, поговорок), попыткам передачи интонации, синтаксиса и идиоматики идиш средствами иного языка (тут Рабинович оказался предшественником не только австро-еврейского писателя К. Э. Францоза, которого много переводили и усердно читали российские евреи, но и всей плеяды американо-еврейских писателей 20 в.). Рабинович применил главный содержательный принцип русско-еврейской литературы и публицистики, который сохранял свое значение более двух десятилетий: бороться на два фронта — обороняться от нападок врагов и критиковать собственные пороки. Рабинович открыл приемы, образы, тональность, отношение автора к предмету, которые позже сделались приметами еврейского литературного творчества в целом. В повести «Штрафной» («Русский вестник», 1859, №1), пользовавшейся необыкновенным успехом в еврейских читающих кругах и привлекшей некоторое внимание русской публики, писатель впервые попытался показать еврейский характер в специфически еврейской ситуации периода гонений Николая I. Открытие еврейских характеров продолжается и в следующей повести «Наследственный подсвечник», входящей, как и предыдущая, в цикл «Картины прошлого» («Рассвет», 1860, №1–8); хотя материал ее тот же (евреи на царской службе, в николаевской армии), диапазон характеров намного расширен и, главное, меняется рассказчик — патетика сменяется иронией (а ирония — сильнейшая сторона таланта Рабиновича). В отличие от этих двух повестей, показывающих еврея в соприкосновении с окружающим большинством, последнее художественное произведение Рабиновича — «История о том, как реб Хаим-Шулим Фейгис путешествовал из Кишинева в Одессу и что с ним случилось» (Одесса, 1865) — была своего рода возвращением в гетто: еврейская жизнь рассматривалась сама по себе, взором хотя и критическим, ироническим, но полным сочувствия. Это резко отличает Рабиновича от последовательных и непреклонных маскилим типа И. Б. Левинзона и их преемников, беспощадно обличавших местечко, и делает его прямым предшественником Шалом Алейхема. «Хаим-Шулим...» как художественное произведение близко по мысли и чувству «Автоэмансипации» Л. Пинскера, написанной гораздо позже; это возвращение к себе, в собственный дом, как бы ни был он непригляден для просвещенного взора, — другого нет и быть не может, и еврейский писатель открывает источник вдохновения в еврейской «массе» со всеми ее предрассудками, темнотой и непричастностью к русской и европейской культуре. Невыносимая убогость ее существования преображается силой беззаботного смеха «человека воздуха» (предвосхищавшего героя Шалом Алейхема) в карнавальное шутовство, но через поверхностный юмор ситуаций пробивается уже юмор характеров, свойственный всем новым еврейским литературам.
Многие сотрудники Рабиновича по «Рассвету» заняли видное место в истории русско-еврейской литературы. Л. Леванда четверть века был ведущим и самым известным русско-еврейским публицистом; он сумел после погромов 1881–82 гг. отречься от ассимиляторских иллюзий и присоединиться к палестинофильству (см. Ховевей Цион), выдвинул новые лозунги: «самосохранение» и «самопомощь». В творчестве Леванды публицист решительно подавлял художника. Уже А. Волынский, первый в русско-еврейской литературе значительный литературный критик, заметил художественные недостатки произведений Леванды, а бесспорную популярность его у русско-еврейского читателя объяснял особой чуткостью писателя к злобе дня, а также сложностями и противоречиями начальной эпохи выхода из гетто, когда зарождавшаяся русско-еврейская интеллигенция теряла ориентиры и перспективу и, по российскому обыкновению, обращалась к писателю как к учителю жизни, и писатель Леванда смело давал советы, чаще всего недальновидные, но всегда искренние и бескорыстные, всегда отвечавшие чаяниям общества. Так, самое знаменитое произведение Леванды, роман «Горячее время» (1871–73), изображает польское восстание 1863–64 гг.; по замыслу и манере письма это роман сугубо реалистический, если не прямо бытописательский, как большинство рассказов, повестей и очерков Леванды, хотя в нем нет ни живых образов, ни правдоподобных ситуаций, ни органически развертывающейся фабулы, зато есть решительный ответ на вопрос, сохранявший свою остроту в 1860–1870-е гг.: что делать еврею, вставшему на путь просвещения и осознавшему свое оскорбительное неравноправие? Автор призывает ассимилироваться, вкладывая этот призыв в уста главного героя, который сознательно и до конца предпочел Россию, новую родину, Польше, стараясь и надеясь превратиться в полноценного русского гражданина. Чем свободнее бытописательские зарисовки Леванды от тенденциозности, тем они лучше литературно, например, «Четыре гувернера с сосенки и с бора» (из серии «Очерки прошлого», «Русский еврей», 1879, №2–7) или «Яшка и Йошка» («Восход», 1881, №9–11). Особняком стоит группа сатирических произведений, создававшихся под очевидным воздействием М. Салтыкова-Щедрина; наиболее удавшиеся среди них — отрывок из романа «Поход в Колхиду» («Еврейская библиотека», 1879, т. 7; полностью роман никогда не был напечатан) и роман «Исповедь дельца» (1880), оба о беспорядочном и беспардонном грюндерстве. Лучшие публицистические циклы, которые обнаруживают самые сильные стороны таланта Леванды, — «Летучие заметки недоумевающего» («Рассвет», 1882) и примыкающие к ним «Летучие мысли недоумевающего» («Недельная хроника «Восхода», 1882), «Скромные беседы о прошлогоднем снеге» («Недельная хроника «Восхода», 1885, №13–21), их продолжение — три передовые статьи в том же еженедельнике (№29–31) и, наконец, статья «Об ассимиляции» (там же, №37–38) — своего рода общественное и политическое завещание писателя. Леванда, наряду с Рабиновичем, с полным правом считался зачинателем русско-еврейской литературы. Почти через 30 лет после его смерти в одном из русско-еврейских журналов можно было прочесть: «Среди еврейских литераторов эпохи «гасколы», писавших на русском языке, самое видное место занимает Лев Осипович Леванда» («Колосья», 1915, №7). Еще при жизни Леванды возникла мысль издать полное собрание его сочинений («Недельная хроника «Восхода», 1886, №41; письмо к редактору А. Волынского и С. Фруга), впоследствии она возникала в связи с различными памятными датами, однако до сих пор наследие Леванды остается несобранным и неизученным.
Среди других известных сотрудников «Рассвета», внесших значительный вклад в русско-еврейскую публицистику, были издатели-редакторы пришедшего ему на смену еженедельника «Сион» (1861–62): Л. Пинскер, врач и общественный деятель Э. Соловейчик (умер в 1875 г.) и физиолог Н. Бернштейн (1836–91), а также М. Моргулис, А. Гаркави, А. Ландау. Сравнительно мало известны другие деятели русско-еврейской литературы, в той или иной степени связанные с «Рассветом»: юрист И. Гальберштадт (1842–92), многолетний заведующий «еврейским столом» Одесской городской думы Б. Бертензон (1815–71), юрист и профессиональный журналист П. Лякуб (умер в 1891 г.), преподаватель русского языка в Одесском еврейском училище И. Френкель, чьи переложения талмудических легенд напечатал посмертно его сын, утверждавший в предисловии к публикации, что автор был «первый еврей, печатно заговоривший по-русски» («Рассвет», 1861, №33). О единстве многоязычной еврейской культуры России говорит тот факт, что в первое русско-еврейское периодическое издание посылали свои написанные по-русски корреспонденции известные писатели и публицисты, писавшие на иврите (см. Иврит новая литература) Х. З. Слонимский и И. Л. Гордон.
Третий одесский еженедельник «День» (1869–71), который считал себя прямым продолжением «Рассвета» и «Сиона», ввел в русско-еврейскую литературу ряд новых имен: И. Оршанский, М. Кулишер (см. Кулишер, семья), А. У. Ковнер, историк российского еврейства и литературный критик С. Станиславский (1848–?), педагог и литератор И. Варшавский (1832–1903). В редактировании журнала участвовал П. Левенсон (1837–94), юрист и первоклассный очеркист, талант которого развернулся в полную силу в 1880-е гг., главным образом в петербургском «Восходе». По сравнению с периодом начала 1860-х гг. заметно возросло мастерство в сфере саркастической полемики (например, цикл фельетонных хроник М. Кулишера «Недельные очерки», 1870–71; подписаны инициалами М. К.).
В стороне от одесского центра русско-еврейской литературы развивалось творчество Г. Богрова, принадлежавшего к тому же литературному поколению, что Рабинович и Леванда. Его первое, самое известное произведение, автобиографический роман «Записки еврея» (написан в 1860-е гг.), увидел свет в 1871–73 гг. в русском столичном журнале «Отечественные записки». Русская публика и русская критика отнеслись к роману с интересом: впервые русскому читателю была представлена широкая и детальная (около тысячи печатных страниц) панорама еврейской жизни с почти этнографическими разъяснениями в основном тексте и в многочисленных авторских примечаниях. Записки пропитаны характерной для маскилим крайних взглядов ненавистью к традиционному еврейскому быту, нравам, складу мышления. Фанатический накал ненависти так велик, что антисемиты в те времена и позже ссылались с сочувствием на Богрова, а евреи упрекали его в клевете. Упреки несправедливые: тенденция у Богрова совершенно та же, что у Леванды, однако сверхдоктринерская узость взора часто доводит автора до слепоты, часто, но не всегда: герой-рассказчик спрашивает себя: «Кто виноват в моих бедствиях?» — «...Прежде всего, я сам виноват: я — еврей! Быть евреем — самое тяжкое преступление; это вина, ничем не искупимая; это пятно, ничем не смываемое;... это каинский знак на челе неповинного, но осужденного заранее человека. Стон еврея ни в ком не пробуждает сострадания. Поделом тебе: не будь евреем. Нет, и этого еще мало! Не родись евреем!» Но тогда все усилия маскилим-ассимиляторов безнадежны. Художественное дарование Богрова, достаточно скромное само по себе, было раздавлено грубой тенденциозностью. Однако творчество Богрова, бытописателя и документалиста, сейчас, когда изображенный им мир безвозвратно исчез, намного более ценно, чем 100 лет назад. Богров как автор и редактор значительно способствовал оживлению русско-еврейской периодики в конце 1870-х – первой половине 1880-х гг. Несмотря на его крайне критическое отношение к традиционному иудаизму и сочувствие радикальным реформаторским идеям и деятельности Я. Гордина, принятие им православия в конце жизни было вызвано не идейными, а чисто личными соображениями — желанием узаконить фактический брак. Взгляд Богрова на уход от еврейства, сформулированный в письме к Леванде (1878), предвосхищает позицию многих русских интеллигентов еврейского происхождения в более позднюю эпоху: «Если бы евреи в России не подвергались таким гонениям и систематическому преследованию, я бы, быть может, переправился на другой берег, где мне улыбаются другие симпатии, другие идеалы. Но мои братья по нации, вообще четыре миллиона людей, страдают безвинно, ужели порядочный человек может махнуть рукой на такую неправду?» («Еврейская библиотека», 1903, т. 10).
В 1870-х гг. центр русско-еврейской литературы переместился из Одессы в Петербург. В 1871–73 гг. выходил (нерегулярно) еженедельник «Вестник русских евреев», однако вклад его как в публицистику, так и в художественное творчество невелик. Напротив, издание «Еврейской библиотеки» (издатель-редактор А. Ландау) стало важным этапом в развитии русско-еврейской литературы, хотя с 1871 г. по 1880 г. вышло всего восемь томов «историко-литературных сборников», как значится на титульном листе (тт. 9–10 вышли в 1901–1903 гг.). Направление сборников — то же, что и в трех одесских периодических изданиях: просвещение, ассимиляция, русификация; основной состав авторов — Леванда, Богров, Кулишер, Ландау, Моргулис, Оршанский, то есть «шестидесятники». К ним принадлежал и В. Никитин; несмотря на то, что художественные достоинства его произведений скромны, для русско-еврейской литературы его сочинения весьма знаменательны. Хотя он был крещен в детстве, и разрыв с еврейством был полным (настолько, что его подлинные имя и фамилия неизвестны), в 1871 г. в «Отечественных записках» (в том же году в журнале появились и первые главы «Записок еврея» Богрова) он неожиданно опубликовал очерк о кантонистах под названием «Многострадальные» (до этого он печатал только работы по юридическим вопросам). Это — первое произведение русско-еврейской литературы, целиком посвященное институту кантонистов, еврейское не только по материалу, но и по взгляду на материал. В «Еврейской библиотеке» Никитин напечатал два больших рассказа (т. 4, 1873; т. 5, 1875), сотрудничал и в журнале «Восход». Его сочинения на еврейскую тему выходили отдельными изданиями. Никитину принадлежат также капитальные труды по истории еврейских земледельческих колоний в России, над которыми он работал, имея по служебному положению доступ к архивам министерства земледелия. Судьба Никитина — один из первых примеров того, как писатель отдаляется от еврейства и приближается к нему, как в творчестве одного человека сочетаются начала еврейские и никакого отношения к еврейству не имеющие. В «Еврейской библиотеке», а затем и в «Восходе» активно сотрудничал и П. Вейнберг (также принял христианство в юности), публикуя на их страницах как оригинальные произведения, так и переводы.
Конец 1870-х гг. ознаменовался резким подъемом активности еврейской прессы: в 1879 г. в Петербурге открылись два еженедельника — «Рассвет» (1879–83) и «Русский еврей» (1879–84). Одной из внешних причин этого подъема был рост общественного антисемитизма в Центральной Европе и в самой России (отчасти в связи с русско-турецкой войной 1877–78 гг.), свою роль сыграло увеличение числа читателей, то есть евреев, освоивших русский язык, как в черте оседлости, так и за ее пределами. Неслучайно оба эти еженедельника продержались намного дольше, чем их одесские предшественники, а «Восход», появившийся в 1881 г., просуществовал четверть века и был самым долголетним изданием в русско-еврейской периодической печати.
Рубеж между первым, просветительско-ассимиляторским, и вторым, национально ориентированным, периодом русско-еврейской литературы проложили погромы 1881–82 гг. Основные мотивы нового периода, охватывающего 1880-е гг. и большую часть 1890-х гг., — горечь утраченных иллюзий и возврат к ценностям патриархальной жизни в гетто (возвращение на «еврейскую улицу»). Переход к новому периоду начался еще в рамках первого литературного поколения (последняя повесть Рабиновича, поздняя публицистика Леванды). Несмотря на изменение направления (так, «Рассвет» из проповедника обрусения превратился в орган палестинофильства), в русско-еврейской литературе не было конфликта «отцов и детей», как не было и полного отказа от просветительских идей ассимиляторства — в понятии «русский еврей» первая половина оставалась не менее важной, чем вторая. Первое литературное поколение выступало с новыми публикациями. Вскоре приобрели широкую известность и литераторы следующего поколения: М. Бен-‘Амми, С. Дубнов, А. Волынский, С. Фруг, Н. Минский, И. Л. Б. Каценельсон (под псевдонимом Буки бен-Иогли), И. Л. Кантор (под псевдонимами Бен-Баг-Баг, Лев Иври), А. Я. Паперна (его первые публикации на иврите относятся к началу 1860-х гг.) и многие другие. Литературные судьбы их в дальнейшем сложились по-разному: в то время как одни остались в русско-еврейской литературе, другие ушли в словесность собственно русскую, в литературу на идиш и на иврите.
В первой половине 1880-х гг. окончательно сложились жанровые, стилистические, содержательные характеристики русско-еврейской литературы: преобладание публицистического (дидактического, апологетического) элемента во всех жанрах (особенно в литературной критике), развитое сатирическое направление. Поэзия оставалась слабой и за первые 20 лет своего существования не дала ни одного заслуживающего упоминания имени. В 1880 г. в «Еврейской библиотеке» (т. 8) было опубликовано стихотворение, свидетельствовавшее о таланте автора, — «Ошейник» М. Абрамовича (1859–1940; см. Менделе Мохер Сфарим). Талант этот, однако, не развился, а скорее деградировал в многочисленных композициях на библейские сюжеты; в конце 1880-х гг. Абрамович окончательно оставил и поэзию, и еврейство. Возможно, именно из-за бедности русско-еврейской поэзии важным событием стали публикации С. Фруга, выступившего в 1879 г. в «Рассвете». Фруг очень быстро завоевал широкое признание, сделался еврейским национальным поэтом не только для переходившей на русский язык ассимилированной интеллигенции, но и для «массы», не имевшей кроме идиш иного средства общения и культурного самовыражения, а также для будущих классиков новой поэзии на иврите Х. Н. Бялика и Ш. Черниховского. Мучительные, острейшие реалии Фруг облекал в обветшавшие романтические слова и образы (впрочем, как и большинство других поэтов так называемой эпохи безвременья), однако современники этого не замечали — их подкупала злободневность и небывалая до того в еврейской поэзии на русском языке певучесть. Постоянно нуждаясь в заработке, он писал слишком много и слишком поспешно.
По уровню поэтического мастерства историческая драма в стихах Н. Минского «Осада Тульчина», напечатанная в «Восходе» (1888), стоит выше произведений Фруга (правда, вклад Минского в русско-еврейскую поэзию «Осадой Тульчина» и ограничивается). Более весом вклад Минского в русско-еврейскую публицистику — около десяти полемических статей и фельетонов в «Рассвете», которые повлияли на развитие важнейшего в русско-еврейской литературе жанра фельетона (так в то время называли любые публицистические статьи). Некоторые статьи Минского сохранили свое значение и по сей день, например, «Письмо г. Незнакомцу» («Рассвет», 1880, №10 — полемический ответ на «письмо» «Жид идет!» в «Новом времени» А. С. Суворина). Чуть позже (1881) фельетоны начал писать Фруг, работавший в этом жанре до конца жизни. Фруг был плодовитым, однако неровным журналистом; по содержанию среди его фельетонов есть чистая публицистика и настоящие рассказы, по тону они неизменно окрашены иронией. Многие объединены в циклы: «Летучие штрихи и наброски» («Недельная хроника «Восхода», 1886), «Из дневника» (там же, 1888–89), «Весенние элегии» (там же, 1889) и другие. Некоторые циклы растягивались на многие годы и переходили из одного периодического издания в другое («Из воспоминаний еврея-колониста» [или «еврея-земледельца»]; в 1881 г. в «Рассвете», затем до конца 1880-х гг. в «Недельной хронике “Восхода”»). Самый крупный по объему, хотя и не объединенный общим подзаголовком цикл (в «Недельной хронике “Восхода”» и «Хронике “Восхода”», 1889–98), представляет собой тексты, приуроченные к еврейским праздникам. В некоторых фельетонах проза перемежается стихами. Несмотря на то, что многое писалось второпях и «на случай», фельетонная проза Фруга — существенный и необходимый этап на пути к фельетонам В. Жаботинского — вершине этого жанра в русско-еврейской литературе. В жанре фельетона пробовали себя практически все литераторы как первого, так и второго периодов (см. выше). В числе наиболее продуктивных и, видимо, наиболее популярных фельетонистов первой половины 1880-х гг. были также Гершон-бен-Гершон (Г. Лифшиц, 1854–1921), небезуспешно выступавший также в сатирической художественной прозе; Галеви (М. Оршанский); Оптимист (М. Лазарев, 1858–1912), публиковавший также и художественную прозу; Г. М. (Г. Рабинович; 1832–89), один из издателей «Русского еврея»; Петр Шлемиль (Д. Л. Слонимский), который начал еще в 1872 г. повестью «Первые шаги», опубликованной в «Вестнике русских евреев»; Я. Ромбро.
В первой половине 1880-х гг. зародилась профессиональная русско-еврейская литературная критика. Зачинателями ее были А. Волынский, С. Дубнов, И. Л. Кантор, Г. Лифшиц. Особое место принадлежит М. Лазареву, статья которого «Задачи и значение русско-еврейской беллетристики. (Критический эскиз)» («Восход», 1885, №5–6) была первой попыткой перейти от анализа разрозненных фактов к обобщениям и перспективам.
С середины 1880-х гг. и до конца столетия «Восход» был единственным русско-еврейским периодическим изданием; все, что дала русско-еврейская литература (за редчайшими исключениями) в этот период, печаталось в «Восходе». Наиболее значительным из прозаиков, активно и регулярно сотрудничавших в «Восходе», был М. Бен-‘Амми (подписывал свои произведения Бен-Ами). Первые его рассказы появились в «Восходе» в 1882 г., где он печатался вплоть до закрытия журнала в 1906 г. (неоконченная автобиографическая повесть «Годы скитаний»). Уже первые публикации были замечены и оценены русско-еврейской критикой; в конце 1890-х гг. Ш. Гинзбург, один из постоянных сотрудников «Восхода», точно определил место Бен-‘Амми в русско-еврейской литературе: «Он стал первым изобразителем и певцом еврейской массы, которой русско-еврейская беллетристика до него не уделяла внимания, занимаясь почти исключительно интеллигентом-просветителем (маскилом); его главный интерес — не отдельные личности и не бытовые детали, но народ в целом, душа народа с тем главным, что в ней скрыто, то есть с беспредельной и безраздельной любовью к Торе; неслучайно лучшие страницы у Бен-‘Амми — это картины праздников (прежде всего субботы), когда восторженно-молитвенное настроение овладевает массою и превращает ее в единый организм» («Восход», 1897, №12). Решительно меняется и авторская позиция борьбы на два фронта (впервые встречающаяся у О. Рабиновича и остававшаяся неизменной в русско-еврейской литературе в течение 20 лет); у Бен-‘Амми это не защита от вражеских нападок извне и борьба с собственными пороками, а пристальное и сочувственное внимание к своему, особому национальному существованию. Эту позицию он занял еще в 1884 г. (статья «Наше еврейское мироедство и его главная причина»; «Восход», 1884, №8–9) и оставался ей верен всю свою творческую жизнь. Бен-‘Амми четко сформулировал свою программу: «Пускай сами евреи проникнутся истинной любовью к еврейскому народу и к еврейству — и это совершенно достаточно» («Собрание рассказов и очерков», т. 1, Одесса, 1898). Поскольку не масса, а культурно обрусевшая (или находившаяся в процессе обрусения) еврейская интеллигенция и торгово-промышленный класс были читателями, на которых ориентировался русско-еврейский литератор, именно этому читателю Бен-‘Амми без устали напоминал о его духовных ценностях. Никто в литературном поколении Бен-‘Амми не выразил резче и однозначнее перехода от просветительского универсализма к национальной самодостаточности. Насколько этот переход был важен и, в конечном счете, плодотворен, видно хотя бы из того, что к сходным убеждениям пришел десятилетия спустя С. Ан-ский: «Надо оставаться евреями... Все, на чем до сих пор держалось еврейство: религия, Тора, Талмуд — пало, разрушено. И вот мы, представители нового еврейства, пытаемся создать нечто такое, что, помимо религии, объединило и сплотило бы народ в одно целое» (Собрание сочинений, т. 1, СПб.). Вместе с тем очевидна и ограниченность возможностей Бен-‘Амми. Он неизменно описывает одну и ту же эпоху — 1860-е гг., когда традиционный быт, образ мышления и чувствований были только чуть поколеблены, но далеко не подорваны; за пределами этого материала, знакомого автору по воспоминаниям детства и отрочества (автобиографичность повествования почти всюду подчеркнута рассказом от первого лица), Бен-‘Амми-беллетриста не существует. Влюбленность в патриархальное еврейство с вековой неподвижностью его быта и бытия нередко оборачивается у него высокопарной апологетикой, сентиментальностью, утомительным однообразием, статичностью, слабостью фабулы. В меньшей мере эти недостатки присущи поздней прозе («Детство», «Годы скитаний»). Из богатого публицистического и журналистского наследия Бен-‘Амми сохранило актуальность очень многое, в первую очередь — цикл очерков «Глас из пустыни», начатый в «Восходе» (1900–1901) и продолженный в сочувствовавшем сионизму еженедельнике «Будущность» в 1902 г. Бен-‘Амми — первый из крупных писателей русско-еврейской литературы, выступивший и в художественной прозе на идиш: его рассказ появился во втором выпуске «Идише фолксбиблиотек» Шалом Алейхема уже в 1889 г. (и в дальнейшем он продолжал писать на идиш).
Заметной фигурой среди прозаиков «Восхода» был С. Ярошевский (умер в 1907 г.). За время сотрудничества в журнале (1881–99) он напечатал шесть больших рассказов, три повести и четыре романа, из которых романы «Выходцы из Межеполя» (1891–93) и «Конец выходцев» (1896) образуют дилогию. За редкими исключениями произведения Ярошевского не вызывали отклика у его современников. В первую очередь это объясняется неопределенностью его позиции в том вопросе, который для еврейского читателя был важнейшим: какова ценность еврейства? стоит ли оставаться евреем? Образ выкреста (или потенциального выкреста) появляется уже во второй публикации (рассказ «Пионерка», 1882, №1–5) и присутствует во многих произведениях, однако остается неясным, как расценивает отступничество сам автор. Особенно любопытен в этом отношении роман «Роза Майгольд» (1897, №5–12). Видя трагические последствия любого ухода от еврейства и его эгоистические — хотя бы частично — мотивы, Ярошевский, в то же время, не находит в еврействе тех внутренних достоинств и сил, которые могли бы противостоять соблазну ухода от своего народа. Персонажи и изображаемые события оставляют ощущение не столько неразрешимого конфликта, сколько растерянности и даже малодушной неспособности решать и действовать. Но критика того времени не оценила глубокие размышления Ярошевского, справедливость которых была осмыслена еврейской общественностью значительно позже. Еще в 1883 г. он говорил (устами жандармского генерала, обращающегося к юному еврею-социалисту, замешанному в каком-то революционном «деле»): «...вы это делаете из любви к отечеству, к народу... как теперь любят выражаться; вы хотите доказать этим, что вы перестали быть евреями и наравне со всеми сынами отечества радеете о благе отечества, народа... Но это мыльные пузыри... Вы никогда не добьетесь, чтобы даже ваши друзья... считали вас равными себе... Вы в их глазах всегда останетесь жидами, и уж народ, которого вы являетесь непризванными спасителями, никогда не признает вас... По первому сигналу он пойдет вас бить... Теперешние погромы... это вам наука. Вы хотели слияния, ваши интеллигентные молодые люди хотели показать, что они стали более русскими, чем сами русские... Вот и поплатились... Будьте же благоразумны» (повесть «В водовороте», «Восход», 1883, №10). А монолог состарившегося еврейского просвещенца, отнюдь не ретрограда, не замшелого хранителя традиции, о том, что рано евреям выходить из своей «раковины» ради «смешения» и «слияния» (рассказ «Пионерка»), почти на четверть века предвосхищает размышления С. Ан-ского, лежащие в основе «очерка» (авторское определение; по объему и по сути это роман) с многозначительным названием «Разрушители ограды» («Книжки “Восхода”», 1905, №1–9). Сама тема погрома, которую впоследствии развивала не только русско-еврейская литература, но и отражала русская литература, была введена в художественную прозу Ярошевским. Слабые стороны писателя (неубедительность фабулы и нечеткость фабульных ходов, сентиментальность, вялость повествования) очевидны, но несправедливо забывать о достоинствах: он создает картину жизни губернского города К., где-то на юго-западе империи, в черте оседлости (там протекает действие большинства произведений Ярошевского) — «вторую действительность», которая отличается оригинальностью, внутренней согласованностью, разнообразием персонажей. Привлекают иронический взгляд автора и его метод построения характеров (психологическая характеристика складывается исподволь, ненавязчиво, из мелких деталей). Творческая судьба Ярошевского — один из примеров несправедливого забвения, постигшего многих писателей русско-еврейской литературы.
Противоположностью Ярошевскому во всех отношениях был Я. Ромбро. Он не был забыт (правда, история еврейской культуры хранит скорее лишь его псевдоним Филип Кранц). Как прозаик он дебютировал в «Восходе» (его первая публикация в том же журнале в 1880 г. носила публицистический характер) чуть позже Ярошевского, в 1882 г., и все его художественное наследие в русско-еврейской литературе сводится к трем рассказам (последний появился в «Восходе» в 1885 г.). Ему удалось создать несколько образов, расширявших прежние горизонты русско-еврейской литературы: нищий ученик иешивы, превращающийся из отчаянного религиозного фанатика в еще более отчаянного атеиста («Записки сумасшедшего орем-бохера»); в другом произведении — властительница дум в местечке, устраивающая свадьбу нищенки с идиотом во искупление грехов общины и во избавление от холеры и вызывающая у маскила не только гнев, но и своего рода восхищение, поскольку она действительно добрая душа и действительно печется об общественном благе, хотя и понимает его по-своему; сама нищенка, убогая и уродливая, но не смирившаяся, жаждущая материнства и семейного счастья и безнадежно озлобившаяся («Холерная свадьба»).
Еще меньшее творческое наследие оставил Г. Гуревич (1854–?), автор замечательных «Записок отщепенца» («Восход», 1884, №3,5,6), подписанных псевдонимом Гершон Баданес. Он учился в университетах Вены и Берлина и литературную деятельность начинал на немецком языке в газетах левого и крайне левого направления (как и Ромбро, он очень рано перешел от Хаскалы к социализму). В Россию вернулся в 1883 г. и в том же году начал печататься в «Восходе». Сочетающие беллетристику с публицистикой «Записки» с предельной откровенностью подражают манере и приемам М. Салтыкова-Щедрина, который был кумиром российской (в том числе и русско-еврейской) интеллигенции и оказал воздействие на культуру еврейства в России в целом, вне зависимости от языковой принадлежности. Гуревич анализирует превращение маскила в отщепенца, то есть лихорадочное обрусение новорожденного русско-еврейского интеллигента, бросившего опостылевших единоверцев и единоплеменников ради идеалов всеобщего братства и грубо отвергнутого вожделенным «окружающим большинством», которое видит в нем не брата, а презренного жида. Эта ситуация, намеченная Ярошевским годом раньше, впервые выписана подробно, с трагическим пафосом и сарказмом; образ еврея-отщепенца становится типичным в разных еврейских литературах 20 в. (например, Иосиф Флавий в трилогии Л. Фейхтвангера, Лютов в «Конармии» И. Бабеля и другие). Особенность российского маскила-отщепенца в том, что он — жертва не политики, а великой русской литературы, от М. Лермонтова и В. Белинского до Г. Успенского и того же М. Салтыкова-Щедрина. Это она заставила его поверить во «всемирные идеалы красоты, величия, вечности, гордого гражданского самосознания» («Восход», 1884, №6) и превратиться в «истого русского» — для того только, чтобы в разгар погромов услышать от русификатора-разночинца, который открыл ему эту литературу, но успел с тех пор сделаться «государственным юношей», государственную же мудрость о народных волнениях: «Относиться не только отрицательно, но даже индифферентно к чисто народному движению мы не вправе; мы обязаны выражать общую формулу всех сил, действующих в России в известном направлении» (там же, 1884, №3). Отщепенец проклинает «русский дух», отрекается от России, но порвать с нею и «вернуться к своей родной подоплеке» (там же) он не в силах.
Через полгода в «Восходе» (1884, №9–12) появилась повесть С. Ан-ского «История одного семейства», написанная первоначально на идиш, но не нашедшая издателя и потому переведенная (возможно, с чьей-то помощью) на русский. Впервые в русско-еврейской литературе предметом изображения была не просто бедность и нужда, но крайняя и страшная нищета, полная пауперизация патриархального еврейства. Этот литературный дебют предвосхищал темы и типы, которые стали характерными и преобладающими лишь в следующий, третий период русско-еврейской литературы с конца 1890-х гг. (особенно у С. Юшкевича). В 1885 г. Ан-ский напечатал в «Восходе» один рассказ и затем надолго ушел из журнала и из русско-еврейской литературы Лишь в 1902 г. Ан-ский опубликовал рассказ «Мендель-Турок», написанный десятью годами ранее, в самый разгар своего русского, народнического периода; с этого момента начался второй еврейский период его творчества, который длился до конца жизни и выдвинул его в число ведущих писателей российского еврейства, и к тому же — на двух языках в равной мере: по-русски и на идиш. Как верно заметил один из самых заметных русско-еврейских критиков А. Горнфельд, в этот второй период Ан-ский из социолога еврейства становится его психологом, то есть приближается к Бен-‘Амми, но в отличие от него с сочувствием и пониманием всматривается в душу и старого, традиционного и нового, бунтующего, уходящего в революцию еврейства («Пионеры», «Восход», 1904–1905; «В новом русле», 1906). «Представитель молодого еврейства, вынесший в былые годы на своих плечах всю тяжесть борьбы за новые воззрения, он сумел оценить те положительные элементы, которые нашел в людях прошлого. Эти люди ошиблись, но это были люди духа, это была настоящая интеллигенция, с которой приходилось бороться, но которой можно гордиться» (А. Горнфельд). И творчество, и сама жизнь Ан-ского — пример того, как в рамках одной личности и на протяжении одного жизненного пути сочеталось еврейское и русское, и попеременно преобладало то одно, то другое. И хотя верх взяло еврейское, Ан-ский-художник, целиком сформированный школой народников-разночинцев, так и не вышел за ее достаточно ограниченные рамки, хотя пережил своего литературного кумира Г. Успенского на целых 20 лет. Но при всей сухости, приземленности, документальной очерковости письма, типичных для народнической литературы, у него есть страницы, эпизоды, образы такой поэтической силы, до какой редко поднималась русско-еврейская литература в целом (таков хилый Сендер — «В новом русле», — очарованный русской силой, удалью и размахом, мечтающий раствориться в русском народе и с презрением им отвергаемый). Особняком стоит творчество позднего Ан-ского, перелагателя народных сказаний, хасидских легенд и, в первую очередь, автора «Диббука»; в этом качестве Ан-ский скорее собиратель фольклора, чем романтик или мистик (это одним из первых отметил И. Л. Перец). Остается невыясненным: была ли пьеса «Диббук» написана по-русски или на идиш, или оба варианта создавались одновременно. Бесспорно, что в 1916 г. русский вариант «Диббука» («Меж двух миров») уже сложился примерно в том виде, в каком пьеса существует сегодня на иврите и на идиш, — это подтверждает отрывок из первого действия, опубликованный в еженедельнике «Еврейская жизнь» (Петроград, 1916, №1). Есть также газетные, мемуарные, эпистолярные свидетельства о переговорах автора с К. Станиславским о постановке пьесы в одной из студий Московского Художественного театра в 1915–17 гг. (однако полный русский текст, который читал и правил К. Станиславский, до сих пор не обнаружен). Принадлежность «Диббука» к русско-еврейской литературе сомнению не подлежит.
С первого же номера «Восхода» и в течение 1880-х гг., почти до конца своей жизни, в журнале печатался П. Левенсон (см. выше). Ярче всего его литературное дарование проявляется в жанре путевого очерка («В гостях», 1883, №1–2 и 5–6; 1885, №1–2, 4–5, 8–9; «Поездка в Рэмсгейт», 1889, №1–2,4,6; «На Западе», 1889, №12, 1890, №4–5, 8–10; «Воспоминания об Англии», 1891, №4–9): острота взгляда, безошибочно вылавливающего в море деталей самые характерные и значимые, сочетается с чисто щедринской иронией, и это сочетание сообщает свежесть, непосредственную увлекательность текстам столетней давности. Рассказ «Заколдованный» (1884, №7) — одно из лучших в русско-еврейской литературе произведение о кантонистах.
В 1880-е гг. впервые появляются авторы, воспитанные в ассимилированной среде, которые не бунтуют против старого еврейства, не апологизируют его, они чужды ему изначально, и их загоняют в еврейство печальные обстоятельства (погромы, антиеврейское законодательство, административные меры). Это явление впервые проанализировал О. Грузенберг (в первой половине 1890-х гг. он вел в «Восходе» рубрику «Литература и жизнь») на примере первого сборника рассказов и повестей «Силуэты» (1894) Рашели Хин (1863/64?/ – 1928, псевдоним Р. М-хин). Еврейская тема не была у писательницы ни единственной, ни даже преобладающей; основной объект изображения — русская интеллигенция на родине и в эмиграции. Грузенберг утверждал, что и еврейские персонажи Хин выстроены по русским интеллигентским образцам; это верно лишь в отношении повести «Не ко двору», с которой писательница впервые выступила в «Восходе» (1886, №8–12), но неприложимо к большинству более поздних произведений, печатавшихся как в русско-еврейской, так и в собственно русской периодике («Вестник Европы», «Мир Божий» и другие). Уже в рассказе «Макарка» («Восход», 1889, №4), главный герой которого — подросток из семьи, живущей не в черте оседлости, а в Москве, автор создает образ, оригинальный и психологически, и сюжетно. А. Горнфельд несколько раз в начале 1900-х гг. отмечал, что Хин не просто знает своих героев, но пишет их изнутри, и противопоставлял ее А. Куприну, который при всем сочувствии к евреям дальше этнографического очерка пойти неспособен. Р. Хин — ранний (если не первый) пример творческого пути, на котором русско-еврейский и собственно русский литератор развиваются параллельно, иногда соприкасаются, но никогда не соединяются; это как бы начало принадлежности к двум цивилизациям.
В числе литераторов, заявивших о себе в 1880-е гг., были В. Баскин (1855–1919), автор драмы в пяти действиях «На распутье» («Русский еврей», 1880, №20–31), в дальнейшем известный музыкальный критик; прозаик и драматург Н. Гольденберг (1863-?), печатавшийся под псевдонимом Барон Тарнеголь (с его именем связан первый в русско-еврейской литературе литературный скандал: варшавская польско-еврейская газета «Исраэлита» утверждала, что его пьеса «В ожидании лучшего», опубликованная «Русским евреем» в 1881, №32–39, — плагиат); В. Берман, выступавший во всех жанрах, в том числе и в поэзии; В. Вейншал (1863–1943), даровитый прозаик и публицист. История русско-еврейской литературы настолько мало изучена, что о многих интересно начинавших прозаиках неизвестно ничего, кроме имени и (или) псевдонима.
На рубеже 1880–1890-х гг. дебютирует Е. (Х.) Хисин, участник Билу, вернувшийся в Россию в 1887 г. Его очерки о Палестине печатались в «Восходе» до конца 1890-х гг. («Из дневника палестинского эмигранта», 1889, отдельное издание под названием «Дневник билуйца», Т.-А., 1973; «Поездка в Обетованную Землю», затем «Обетованная Земля», 1891–97; «Заиорданье», 1898–99) и были важной вехой в развитии документальной прозы в русско-еврейской литературе. В первой половине 1890-х гг. печатался много обещавший, но рано умерший Б. Фербер (1859–95): рассказ «Из хроники местечка Черашни» («Восход», 1890, №11–12), повесть «Около любви» («Восход», 1892, №4–8; очерки и фельетоны в «Недельной хронике «Восхода»). Было напечатано последнее и лучшее художественное произведение М. Варшавского (1853–97) — эскиз «Приключение» («Восход», 1892, №1); в русской литературе Варшавский дебютировал как поэт в 1874 г., а в русско-еврейской литературе начинал еще в 1879 г. в «Рассвете», где вел отдел беллетристики, в котором поместил и ряд своих произведений («Черный жид», «Забытый» и другие); он «открыл» Фруга, которого устроил в столице и всячески поддерживал. После прекращения издания «Рассвета» Варшавский сотрудничал в «Русском еврее», а в 1884 г. под псевдоним Марк Самойлов выпустил сборник стихотворений «У моря» (не содержавший еврейской тематики). Из рано ушедших молодых авторов «Восхода» привлекает внимание поэт и очеркист И. Тагер (умер в 1896 г.). Среди прославившихся впоследствии деятелей еврейской культуры, начинавших литературную деятельность в 1890-х гг., — Л. Рубинов (1873–?), до конца века публиковавший свои рассказы и повести в «Восходе», позже — в сионистских изданиях («Будущность», «Еврейская жизнь» и других), а после Первой мировой войны оказавшийся в Польше и полностью перешедший с русского на идиш; М. Рывкин; Ю. Гессен, начинавший весьма слабыми стихами («Восход», 1895, №2); М. Ривесман (1868–1924), работавший также на идиш, — прозаик, поэт, драматург, переводчик, много писавший о детях и для детей (серия фельетонов «Из детских воспоминаний» в «Недельной хронике «Восхода» и в газете «Восход», 1892–1903); Л. Яффе.
Совершенно особым дебютом было появление на страницах «Восхода» (1896, №7) Н. Пружанского (Н. Линовский; 1844/45?/–1919?), впервые напечатавшегося на иврите еще в 1863 г. в «Ха-мелиц». Он рано принял христианство и ушел в собственно русскую словесность более чем на 15 лет. Профессиональный и плодовитый литератор (ему принадлежали по меньшей мере два десятка сборников рассказов и повестей, в основном не имевших отношения к еврейству), он не принес в русско-еврейскую литературу ничего оригинального. После погромов 1881–82 гг. он выпустил ряд брошюр для народа («Хорошо ли мы делаем, что бьем евреев», Одесса, 1882; «Виноват ли еврей в том, что он еврей», Одесса, 1883), а с середины 1890-х гг. регулярно сотрудничал в «Восходе» (журнале и газете) и «Книжках «Восхода». «Еврейский» Пружанский — характерный маскил последнего поколения, только несколько запоздалый, и едва ли не самое любопытное в его наследии — это мемуары «Пережитое», посвященные юным годам автора в Пружанах, в Вильно (в раввинском училище), в Одессе и в Николаеве («Книжки «Восхода», 1903, №12; 1904, №12).
Как новое слово в русско-еврейской литературе был принят критикой рассказ (скорее повесть) «В еврейском местечке» Н. Когана (1863–93), напечатанный под псевдонимом Н. Наумов в «Вестнике Европы» (1892, №11; отдельное издание 1893 г. под названием «В глухом местечке»). Повесть была почти единственным художественным произведением (если не считать стихотворных и беллетристических опытов, опубликованных в газетах «Крым» и «Крымский вестник») рано умершего писателя (в некрологе С. Станиславский назвал Когана «новатором в области еврейской беллетристики», и далее писал, что русско-еврейская литература, «сильно оскудевшая после смерти таких крупных писателей, как Л. О. Леванда и Г. И. Богров, нашла бы в его лице достойного заместителя»; «Недельная хроника «Восхода», 1893, №26). В 1905 г. М. Рывкин публикует отдельной брошюрой очерк о Наумове-Когане, в котором пишет: «...“В глухом местечке” сделалась настольной книжкой почти всякой еврейской семьи. Она... вместе с памятью ее гениального творца сделалась достоянием всего еврейского народа». Повесть предельно (и, очевидно, умышленно) упрощена и фабульно, и сюжетно: «просветившийся», то есть получивший русское образование молодой человек возвращается в родное местечко, чтобы открыть школу, и встречается там с разными людьми. Это произведение точно укладывается в каноны русской разночинно-народнической прозы, неслучайно оно появилось в русском журнале при содействии В. Короленко и ему посвящено. Вероятно, восторг критиков был вызван не только грустным сочувствием автора нищему, но великому духом меламеду, непреклонно отрицающему любое знание, кроме традиционно еврейского, не только симпатией к полицейскому чиновнику, который делается «жидомором» вопреки своему «доброму сердцу», по требованию начальства и «казенных бумаг», но и особой поэтикой народнической прозы, впервые последовательно и мастерски примененной русско-еврейским писателем. Эта поэтика, однако, уже исчерпала себя и на русской почве, у нее не было никакого будущего и в русско-еврейской литературе, и нет ничего удивительного, что и повесть, и ее автор были скоро забыты.
Новый период в русско-еврейской литературе начинается в 1897 г. с появлением в августовской книжке «Русского богатства» рассказа «Портной» (с подзаголовком «Из еврейского быта») С. Юшкевича. Появление еврейского рассказа в журнале русских народников, печатавшем таких писателей, как И. Бунин и Л. Андреев, М. Горький и А. Куприн, было знаменательным: в предреволюционные десятилетия русско-еврейская литература впервые обратила на себя внимание русской читающей публики, еврейская тема все чаще и острее звучит в беллетристических произведениях на страницах русской периодики. Интерес и реакция критики на русско-еврейскую литературу не всегда были сочувственными: во второй половине 1900-х гг. звучали голоса о засилии евреев в русской литературе, причем имелись в виду как писатели русско-еврейские, так и русские литераторы еврейского происхождения. Становление как политического сионизма (1-й Сионистский конгресс, 1897), с одной стороны, так и русского революционного движения — с другой, привело к усилению социальных и политических мотивов в литературе и к резкому размежеванию литераторов по этим мотивам. В эстетическом плане русско-еврейская литература вслед за русской (от которой, как и в предыдущие периоды, она продолжала находиться в художественной зависимости) пережила своего рода модернистскую революцию. Этот период в русской культуре получил название «серебряного века»; русско-еврейская литература начала 20 в. также переживала расцвет. Все эти явления отразились в обширном, многоплановом, отчасти противоречивом творчестве С. Юшкевича. Впервые русско-еврейский писатель поднялся над утилитарными задачами обличения и апологии, ощутил себя художником, который не заботится о том, какое толкование может быть дано его произведениям в широком контексте национального и религиозного противостояния «еврей — нееврей». Как точно заметил В. Ходасевич, главный предмет и цель Юшкевича — изображение человеческого страдания; судьба еврейского народа в России волновала его не только сама по себе, но и, вероятно, как средоточие мирового и особенно российского страдания. «Ассимилированный бытописатель распада» (по определению И. Цинберга), Юшкевич изображал разрушение традиционной семьи, мировосприятия, социальных структур (уже с первого значительного произведения, повести «Распад», написанной в 1895–97 гг., опубликованной в 1902 г.) и «плоды» этого разрушения: крупную еврейскую буржуазию, пролетариат, проституток, уголовников и моральных выродков. Нередко это вызывало возмущение читателей и театральных зрителей (особенно в связи с постановками пьес «Деньги», 1907, и «Комедия брака», 1909) и даже прямые обвинения в антисемитизме. Мотив еврейского самоненавистничества был также впервые открыт Юшкевичем. Среди созданных им новых еврейских характеров есть и сильные личности, борцы, исповедующие различные политические убеждения, в том числе и сионистские (сам писатель сионистом никогда не был). Юшкевич ввел в русско-еврейскую литературу элемент грубой чувственности, эротики (по-видимому, впервые в новых еврейских литературах), предвосхитив в этом И. Бабеля, а в Идиш литературе — О. Варшавского и И. Башевиса-Зингера. Предшественником Бабеля он был и в первых удачных попытках подлинно художественного (а не механического, как до него) воспроизведения интонационных, лексических и синтаксических особенностей речи на идиш средствами русского языка. В творчестве Юшкевича наряду с удачами есть и явные провалы (так, он едва ли овладел приемами символистского письма в прозе и в драме). Однако переход от своеобразного бытописания к сатире (в изображении «победителей», «хозяев жизни»), граничащей с гротеском и эстетикой уродства, оказался в высокой степени плодотворным: в этом ключе написаны его лучшие произведения — роман «Леон Дрей» (1908–19) и повесть «Эпизоды» (1921), — открывавшие новые перспективы в русско-еврейской литературе. Вообще все развитие русско-еврейской литературы в этот период связано с опытами и достижениями Юшкевича.
Вторым по значению писателем в эти годы был Д. Айзман, также впервые опубликовавшийся в «Русском богатстве», но четырьмя годами позже. Как и Юшкевич, он был сначала близок к М. Горькому, печатался в его литературных сборниках и в издательстве «Знание», сочувствовал социал-демократам, воспевал революцию, но после 1907 г. стал искать иных тем и средств выражения: социальное уступило место личному, сугубо реалистическая манера письма — модернистской (символистской). Как и Юшкевич, он часто обращался к общерусской, нееврейской тематике. Айзман — еврейский писатель все же преобладал в нем над русским; его герой — это, как правило, ассимилированный еврей-интеллигент, потерявший связь со своим народом, влюбленный в Россию и отвергаемый, отталкиваемый ею. Отсюда повторяющийся и характерный для Айзмана образ русского еврея в эмиграции, страдающего от ностальгии и мечтающего о возвращении на родину. Мотив этот специфически айзмановский, наиболее же общим мотивом для всей русско-еврейской литературы рассматриваемого периода были русско-еврейские взаимовосприятие, взаимоотношения, взаимодействия, часто в самом трагическом их проявлении — погроме (например, рассказ Айзмана «Сердце бытия», 1906, и его повесть «Кровавый разлив», 1908). Как мастер слова Айзман превосходит Юшкевича. Его проза, более ровная, чистая и отделанная, большей частью нейтральная (даже до перелома 1907 г.) политически и идеологически, — одна из вершин русско-еврейской литературы; недаром критики называли Айзмана «еврейским Чеховым». Главное стилистическое открытие Айзмана — виртуозное воспроизведение русской речи полуобразованного, еще неуверенно себя чувствующего в русской языковой стихии еврея; в этом он, как и Юшкевич, прямой предшественник Бабеля. Айзман писал и для театра, его пьесы пользовались известностью; одна из них, «Жены», ставилась на столичных сценах (в Александрийском театре в Петербурге, 1909, в Малом театре, 1910). Страстность Юшкевича и его дар сатирика Айзману были чужды; он мягок, лиричен и даже чуть сентиментален, и это в какой-то мере объясняет неизменную благосклонность к нему как читателя, так и критики. Впрочем, иногда он умел быть почти беспощадным к своим персонажам — и тогда рождались характеры особенно интересные, как Макс Солнцев, он же Моисей Зоншейн в рассказе «Редактор Солнцев» из одноименного сборника (издан посмертно в 1926 г.).
Рассказы и очерки М. Рывкина (см. выше), составившие сборник «В духоте» (выдержал несколько изданий, первое — в 1900 г.), представляют в русско-еврейской литературе традицию психологической прозы чеховского типа, предмет изображения которой — замкнутый мир местечка. Созданный позже роман о Велижском деле «Навет» (1912) был первым в русско-еврейской литературе опытом модернистского исторического романа и получил положительную оценку И. Цинберга. Если Рывкин принадлежал к еврейской литературе (на русском языке и на идиш) полностью, то А. Свирский начинал в 1892 г. как русский литератор и около десяти лет к еврейской теме не обращался (возможно, потому, что в юные годы он ушел от еврейства, приняв православие). В 1900–1910-х гг. вышли три сборника его рассказов о еврейской бедноте; в конце 1920-х гг. один из русских критиков, рецензировавший десятитомное собрание сочинений Свирского, отмечал, что во всем его творчестве наибольшую художественную ценность представляют именно еврейские рассказы. Они написаны в духе раннего Горького (несколько романтизированное бытописание социального «дна»). И в советское время, когда русско-еврейская литературная деятельность почти замерла, Свирский частично остался в рамках русско-еврейской литературы: даже его последнее произведение, автобиографический роман «История моей жизни» (1929–40), обнаруживает очевидную двойственную принадлежность — к типично русскому жизнеописанию 20 в. (по типу горьковской автобиографической трилогии), но, в то же время, и к традиции русско-еврейской автобиографической прозы (Леванда, Богров, Бен-‘Амми). К горьковскому направлению был близок и А. Кипен, у которого не так много произведений, относящихся к русско-еврейской литературе, но его вклад достаточно весом. Так, в рассказе «Ливерант» (1910) представлен совершенно новый еврейский характер — сильный, независимый, активно реагирующий на всякое унижение и добивающийся успеха; Арон Гец, герой рассказа, — прямой предшественник бабелевских персонажей. В известной мере Кипен предвосхищал и язык бабелевских диалогов. В замечательном рассказе «Иже еси на небеси» (еженедельник «Еврейский мир», 1910, №3), замеченном и тонко прокомментированном С. Ан-ским, в русско-еврейскую литературу вводится проблема детей и подростков в обрусевших семьях: «колыбельная ассимиляция» (выражение Ан-ского) толкнет их в дальнейшем на путь отступничества, крещения. Трагедия крещения в неожиданном ракурсе представлена в пьесе О. Дымова, деятельность которого в русско-еврейской литературе была весьма недолгой (для него это был мост от русской словесности к еврейской на идиш). В пьесе «Слушай, Израиль!» (1907), изображающей зверства и ужасы погрома, главный сюжетный ход состоит в том, что молодой человек, убитый погромщиками, оказывается тайным выкрестом (он принял христианство, чтобы поступить в университет); когда это обнаруживается, раввин отказывает отцу убитого в еврейских похоронах. Главным же предметом изображения оказываются страдания отца, «нового Иова». Примечательно, что этот на редкость удачный ход был заимствован Дымовым у Свирского, который в цикле «Вечные странники (Записки коммивояжера)» («Еврейская жизнь», 1904, №10) показал ту же коллизию, только не связанную с погромом.
Этот период был временем наивысшего расцвета русско-еврейского книгоиздания и периодики. Выходило более 60 одних только повременных изданий. Сложилась школа еврейской культурологии, историографии, литературной критики; наиболее яркие и известные ее представители — Ю. Гессен, Ш. Гинзбург, П. Марек, А. Горнфельд, И. Цинберг; все они писали для широкой публики, то есть были не только учеными, но и литераторами. Беллетристические отделы периодики постоянно пополнялись новыми именами, часть из них вскоре исчезала, некоторые литераторы продолжали печататься, и за журнальными публикациями выходили отдельные издания и даже собрания сочинений. Среди последних — Л. Корнман (псевдоним Кармен, см. Р. Кармен), но прежде всего — Н. Осипович, создавший совершенно новый для русско-еврейской литературы характер — черноморский рыбак-еврей, здоровый, сильный и бесстрашный, ни в чем не схожий с хилым и робким местечковым обывателем («У воды»). Осипович был художником лирического по преимуществу склада, писавший и природу, и своих героев с любовью и «неистребимой верой в будущее, непоколебимым идеализмом» (А. Горнфельд). Из промелькнувших в русско-еврейской литературе имен привлекает внимание А. Кацизне (стал затем довольно известным представителем литературы на идиш).
Сионизм дал русско-еврейской литературе новое поколение публицистов и новый публицистический стиль. Неоспоримое первенство в этой области русско-еврейской словесности принадлежит В. Жаботинскому. Пройдя школу замечательного русского журналиста В. Дорошевича (который поощрял его первые шаги на газетном поприще в Одессе) и не оставляя занятия собственно русской журналистикой до конца жизни, даже после того, как он окончательно покинул Россию, Жаботинский стал преемником всего того, что было создано русско-еврейской публицистикой за полвека своего существования, начиная с О. Рабиновича. Видимо, Жаботинский был первым, кто ощущал себя одинаково свободно в обеих цивилизациях — еврейской и русской, кто обрел остроту и стереоскопичность художественного видения, наиболее ярко проявившиеся затем в творчестве И. Бабеля. Политические, социальные, культурологические и другие эссе Жаботинского (которые сам он называл фельетонами) отличаются силой, смелостью и ясностью мысли, гармоничностью и предельно концентрированной энергией слога, сохраняющими все свое обаяние и поныне. Лучшие образцы русской публицистики Жаботинского собраны им самим в двух книгах — «Фельетоны» (1913, дополнительное издание 1922) и «Causerie» (1930). Близка к публицистике, но очевидно уступает ей очерковая проза; самое значительное произведение в этом жанре — «Слово о полку. История Еврейского легиона по воспоминаниям его инициатора» (1928). В ранний период творчества Жаботинский писал рассказы, его перу принадлежит роман «Самсон Назорей» (1926; отдельное издание 1927). Это первый в русско-еврейской литературе роман, где рисуется жизнь колен Израилевых периода заселения Эрец-Исраэль, написанный автором, непосредственно знавшим топографию страны и изучавшим быт ее древнего населения. На материале библейского сказания о Самсоне Жаботинский, используя приемы исторических аналогий, стремится отразить положение в стране в период британского мандата. Он создает трагический (во многом — автобиографический) образ вождя, отдавшего всего себя освобождению своего народа, а народ не способен понять его устремлений и видит в нем чужака. Роман «Пятеро» (1933–34; как и предыдущий роман, впервые опубликован в «Рассвете» /1922–34/; отдельное издание 1936) — история ассимилированной еврейской семьи в дореволюционной Одессе, выдержанная в ностальгическом ключе, но с элементами саркастического обличения и самообличения. Художественная проза Жаботинского не собрана до конца и мало изучена; она уступает по уровню его публицистике (тоже собранной недостаточно полно). Зато как поэту и переводчику поэзии Жаботинскому не раз случалось подниматься до высот подлинного шедевра, и не только в поэзии, призывавшей к национальному возрождению еврейского народа (например, переводы из Х. Н. Бялика; монологи Гонты из комедии «Чужбина», написана в 1907 г., опубликована в 1922 г.), но и в любовной лирике («Мадригал», написан в 1926 г., опубликован в 1930 г.).
В тот же период впервые выступил в печати И. Бабель (творчество которого относится уже к следующему периоду) с типичным для русско-еврейской литературы рассказом «Старый Шлойме» (журнал «Огни», Киев, 1913, №6). Изначальная принадлежность Бабеля к русско-еврейской литературе не подлежит сомнению, все его творчество не может быть верно понято и истолковано вне контекста русско-еврейской литературы Во всех самых совершенных произведениях Бабеля проявляется его принадлежность к еврейской и русской культурам; как только он отказывался от первой из них (то ли по причине идеологического давления со стороны советской власти, то ли потому, что с разрушением российского еврейства как особой социокультурной структуры почва уходила из-под ног русско-еврейского писателя), исчезал неповторимый и ни с кем не сравнимый мастер (например, главы из романа о коллективизации «Великая Криница», 1930–31; рассказ «Нефть», 1934). По той же причине ранние произведения, лишенные русской опоры, несопоставимы с Бабелем 1920-х и, отчасти, 1930-х гг. Еврейская принадлежность открывается не столько в еврейском материале, сколько в еврейском взгляде на мир — новом, разорванном и противоречивом (как разорван непримиримыми противоречиями новый, выкроенный революцией еврейский характер рассказчика в «Конармии», одержимого одновременно и тоской по еврейскому прошлому, и мечтой о коммунистическом рае, и ужасом перед зверствами революции), или старом, традиционном, напоенном библейской мудростью (как в пьесе «Закат», которая, по сути, не что иное, как вариация на книгу Экклесиаст), или также традиционном, отстраненном взгляде ассимилированного интеллигента на органическую и полнокровную («пузырящуюся») жизнь одесских налетчиков (рассказчика из «Одесских рассказов» нельзя отождествлять с автором, как и рассказчика из «Конармии»). Все та же двойная принадлежность содействовала редкостному стилистическому достижению — художественному воплощению речи на идиш и на «идишизированном» русском, чуду «соразмерности и сообразности». Богатейшая метафорическая авторская речь у Бабеля также имеет еврейские корни. Творчество Бабеля было не только вершиной русско-еврейской прозы — оно было открытием и началом совершенно новых и самых многообещающих путей в ней (отчасти предвосхищавших те, по которым движется американо-еврейская проза последних 40–50 лет); тем трагичнее, что пути эти были перерезаны.
В годы Первой мировой войны, революции и гражданской войны, которые также относятся к данному периоду русско-еврейской литературы, участники литературного процесса были те же; несмотря на неблагоприятные, а позже и трагические условия, эпоха расцвета русско-еврейской литературы продолжалась. Это подтверждается и числом периодических изданий; пик приходится на февраль–октябрь 1917 г., когда в разных местах выходят газеты и журналы всевозможных направлений (например, «Первый луч. Литературный двухнедельный орган внепартийного кружка еврейской молодежи города Красноярска», ответственный редактор Ицхак Каценельсон). Появляются и новые имена, самое яркое из них — А. Соболь, впервые выступивший в 1914 г., активно работавший в русско-еврейской литературе и в первые послереволюционные годы; он был также редактором литературного сборника «Еврейский мир» (М., 1918), где появилась одна из лучших его вещей, рассказ «Тихое течение» (позже он принял участие и в «Еврейском альманахе», Петроград—М., 1923). Однако в 1918 г. власти начинают систематическое подавление всей инакомыслящей печати. Так, прекращается выпуск сионистских общественно-литературных сборников «Сафрут» (редактор Л. Яффе, №1–3, М., 1918), в которых принимали участие А. Соболь, С. Ан-ский, С. Маршак и другие; в сентябре 1918 г. был закрыт главный сионистский орган — еженедельник «Рассвет» (1905–15, 1917–18), а в июле 1919 г. — сменившая его «Хроника еврейской жизни». После 1920 г. русско-еврейские периодические издания уже не выходили, за исключением семи номеров ежемесячного журнала «Еврейский вестник» (Петроград, 1922), и хотя до конца 1920-х гг. продолжали появляться редкие сборники-альманахи («Еврейская мысль», Петроград (Л.), 1922–26, №1–2; «Еврейская летопись», М.—Петроград, 1923–26, №1–4; «Еврейская старина», Петроград (Л.), 1909–30; и другие), в 1920 г. заканчивается третий период в истории русско-еврейской литературы. Именно в 1920 г. ушел из русско-еврейской литературы самый многообещавший поэт (и активный сионист) С. Маршак. В то же время прекратили публиковаться в русско-еврейских изданиях и другие поэты сионистского направления — некоторые, например, Л. Яффе, переехали в Эрец-Исраэль, другие, например С. Родов (1893–1968), начинавший в 1915–16 гг. в московской «Еврейской жизни», перешли в пролетарскую поэзию. Еще раньше ушел в русскую литературу поэт Д. Цензор (1877–1947), активно участвовавший в русско-еврейской печати и в свое время весьма популярный у еврейского читателя; из его наследия необходимо упомянуть сборник «Старое гетто» (СПб., 1907).
Следующий, четвертый период — период угасания, точнее удушения русско-еврейской литературы, парадоксально сочетающегося с наивысшим ее подъемом в творчестве Бабеля, арест которого в 1939 г. условно знаменует конец периода. Единственное исключение — появившаяся в 1941 г. на страницах журнала «Красная новь» повесть Б. Ямпольского «Ярмарка» (отдельное издание — 1942 г.). Вслед за фактическим запретом на русско-еврейскую периодику (последние сборники: «Еврейский вестник», Л., 1928, и тт. 12–13 «Еврейской старины», Л., 1928–30; хотя до 1937 г. продолжал выходить абсолютно политизированный ежемесячник ОЗЕТа «Трибуна») во второй половине 1930-х гг. устанавливается негласный, но внятный запрет и на еврейскую тематику. Видные представители этого периода русско-еврейской литературы (наряду с Бабелем) — прозаики М. Козаков и С. Гехт, частично Д. Левин, поэт и прозаик М. Ройзман. Среди писателей второго плана — Д. Хаит (1899–?), автор повестей «Семья Бориса Брондеса» (1933), «Первая любовь Натана» (1936) и других произведений; Л. Ларский (настоящая фамилия Лейбович; 1883–1950) с его «Записками Самуэля Берга (Жизнь еврея)» (1930); М. Эгарт (Богуславский; 1901–56), опубликовавший в 1933–34 гг. автобиографический роман в двух частях «Опаленная земля»; М. Штительман (1911–41) с «Повестью о детстве» (1938), и другие. Многие молодые литераторы еврейского происхождения, также вступившие на литературное поприще после революции, остались непричастными к русско-еврейской литературе, даже если не скрывали своей принадлежности к еврейству и иногда обращались к еврейскому материалу. Поэты М. Светлов, И. Сельвинский или И. Уткин (в большей степени) не избегали еврейской тематики, используя иногда еврейские («идишизированные») языковые элементы в интонации и лексике, однако они — «русские советские» поэты, поскольку идентифицировали себя не с еврейством, а с нарождавшимся «советским народом» и советской литературой. М. Ройзман, напротив, выступая в сборнике «Имажинисты 1925» рядом с Р. Ивневым, А. Мариенгофом и В. Шершеневичем, хочет звучать чужестранцем среди поэтических единомышленников: «Отчего мне больней и отрадней, /Что я, правнук маонских пустынь, /За курчавый родной виноградник /Принимаю чужие кусты». Или даже М. Эгарт, в антисионистском романе которого «Опаленная земля» (в первой части сильны халуцианские мотивы) безошибочно угадывается «свой», пишущий о «своем». Отмечая особенности русско-еврейской литературы данного периода, русско-еврейский публицист И. Клейнман писал: «Было бы художественно и исторически нелепо не причислять... очерков из «Конармии» или бабелевской «Истории моей голубятни» или «Родины» покойного Лунца [см. Л. Лунц] или, тем более, Гехта («Человек, который забыл свою жизнь») и М. Козакова («Абрам Нашатырь») и т. п. к этой именно области «еврейского творчества в русском слове», к этой же русско-еврейской литературе» («Евреи в новейшей русской литературе», «Еврейский вестник», Л., 1928).
В этот период параллельно русско-еврейской литературе на родине существовала русско-еврейская литература в эмиграции. За границей оказался ряд известных авторов (С. Дубнов, О. Грузенберг, С. Юшкевич, И. Бикерман /1867–1942/, Д. Пасманик, Г. Ландау /см. А. Ландау/ и другие), которые продолжали писать и печататься в русско-еврейских изданиях и сборниках. В 1920-х гг. в Берлине действовало даже специальное русско-еврейское книгоиздательство С. Д. Зальцмана. В Берлине, а затем в Париже возобновился сионистский «Рассвет». Время от времени возникали и другие периодические издания (в том числе «Еврейская трибуна», Париж, 1920–24, редактор М. Винавер; еженедельник «Еврейский вестник», Харбин, 1920–43, редактор А. Кауфман; сборник «Еврейский мир», Париж—Н.-Й., 1939–44), но они, как правило, были недолговечными, и «Рассвет» оставался практически единственным высокопрофессиональным русско-еврейским печатным органом за границей. Еженедельником руководил В. Жаботинский, который привлек к сотрудничеству группу публицистов и журналистов, в том числе А. Кулишера (псевдоним Юниус; см. Кулишер, семья), М. Алейникова (1880–1938), Ю. Бруцкуса, М. Берхина (1885–1952), И. Шехтмана, И. Тривуса (1883–1955). Журнал печатал не только единомышленников, но и авторов, достаточно далеких от сионизма: О. Грузенберга, статьи художников М. Шагала и Мане-Каца, поэта Дон-Аминадо (А. Шполянский, 1888–1957) и других. Впрочем, беллетристический отдел заполняли в основном авторы из Эрец-Исраэль.
Дальнейшее развитие в русско-еврейской литературе вне России получил жанр исторического романа: «Саббатай Цви» (Берлин, 1923; 2-е изд. под названием «Мессия без народа», Н.-Й., 1943) С. Полякова-Литовцева (1875–1945), «Сарагоса» А. Высоцкого, «Иудея» (Париж, 1933) и «Ирод» (Париж, 1934) Л. Теплицкого (1863–?; последняя часть этой трилогии для юношества о событиях в Иудее в 1 в. — «Мессия» — не была опубликована) и другие. Заметное место в русско-еврейской литературе в эмиграции заняли также мемуары: Я. Тейтель («Из моей жизни», Париж, 1925), Г. Слиозберг («Дела давно минувших дней /Записки русского еврея/», в 3-х томах, Париж, 1933–34), С. Дубнов («Книга жизни», в 3-х томах, Рига, 1934–40) и другие.
Однако культура российского еврейства не могла создаваться нигде, кроме России, а там еврейство и его культура были обречены. Возможно, поэтому в 1920–30-х гг. русско-еврейская литература вне России не дала значительных имен, за исключением А. Высоцкого и Д. Кнута, а после Второй мировой войны — Ю. Марголина.
Период «молчания» в русско-еврейской литературе длился до второй половины 1960-х гг., по сути, до возрождения сионизма в Советском Союзе и начала репатриации в Государство Израиль. Пробуждение национального сознания, кратковременное или устойчивое, само по себе еврейского писателя не рождает. Поэтому нельзя отнести к русско-еврейской литературе ни П. Антокольского с его стихотворением «Не вечная память» (1946), ни Б. Слуцкого с его большим циклом «еврейских стихотворений», ни В. Гроссмана с его удивительной мощи «еврейскими главами» из «Жизни и судьбы» и «Все течет...», ни даже теплых ностальгических воспоминаний, появившихся в период «оттепели» (автобиографические /полностью или частично/ повести и романы о еврейском детстве: трилогия «Дорога уходит в даль» Александры Бруштейн, 1956–61; «Мальчик с Голубиной улицы» Б. Ямпольского, 1959; «В начале жизни» С. Маршака, 1961; «Семья из Сосновска» С. Брука, 1965, и другие), — все это писатели русские. К русско-еврейской литературе трудно также отнести произведения, появившиеся в конце 1960-х гг. – 1970-х гг., посвященные еврейской тематике: повести М. Гроссмана «За пределами разума» (1968) и Д. Галкина «Цимбалисты» (1970), роман А. Рыбакова «Тяжелый песок» (1978) и другие.
Русско-еврейская литература периода, продолжающегося и в 1990-е гг., созревала в подполье и появлялась на свет, в основном, в Израиле, после отъезда автора из Советского Союза или при подготовке к отъезду, который иногда затягивался на долгие годы из-за отказа (см. Самиздат; см. также Советский Союз; Русская литература в Израиле). Крупнейший русско-еврейский писатель, поселившийся вне Израиля, — Ф. Горенштейн (1932–2002; жил в Берлине). Его философская, чрезвычайно емкая и «густая» проза и драматургия принадлежат, однако, России и христианству в не меньшей, а быть может, и в большей мере, нежели еврейству и иудаизму. Что же касается территории бывшего Советского Союза, то процесс формирования нового поколения русско-еврейских писателей еще только начинается. Убедительно и веско заявил о себе лишь Г. Канович, высокопрофессиональный прозаик, глубоко укорененный в еврействе. Обратила на себя внимание и Дина Калиновская повестью «О, суббота» (1980; сначала была опубликована в переводе на идиш в «Советиш Геймланд», 1975, №2–3, под названием «Старые люди»), рассказами «Из Фридкиных историй» (1985, в переводе на идиш в «Советиш геймланд», 1976, №6), «Рисунок на дне» (1985) и другие.
ОБНОВЛЕННАЯ ВЕРСИЯ СТАТЬИ ГОТОВИТСЯ К ПУБЛИКАЦИИ